Если бы не звонил только он – было бы полбеды, пережила бы и не такое
проходили. Но не звонил никто. То есть АБСОЛЮТНО никто. Просто она
проснулась утром, было полшестого, а в доме не было никого. Ни одного
живого существа, как будто все вымерли. Апокалипсис. Она вышла на
балкон, в руках была кружка с капучино, она даже не пила – грела свои
руки о кружку, и на нее вдруг нашло беспричинное ощущение полной
свободы, такой, что чувствуешь себя птицей, готовой улететь в небо,
чувствуешь – что вот сейчас одна настолько, насколько это вообще
возможно в этом мире. И греть свои крылья не каким-то там капучино, а
самым настоящим солнцем, таким большим и рыжим, и настолько ярким, что
глаза не могут на него смотреть, и больно, и слезы текут, а отвести
взгляд невозможно, как будто знаешь – это, возможно, последние минуты
такого вот солнца, яркого и светлого, что потом его закроет облако, а
когда солнце выглянет опять, оно уже будет не таким, как сейчас, любым,
каким угодно, но не таким... И вот летала бы птицей над городом и видела
то, что невозможно увидеть простым смертным, и если бы, конечно, птицы
умели, она бы улыбалась, глядя на этих глупых людей, занятых своими
банальными, земными проблемами... И была бы она одна, наедине с собой,
наедине с этой природой, и никто бы не был ей нужен, она летала бы
одинокая, красивая, слушая только себя, только свое сердце... Если бы,
конечно, ей было суждено стать птицей. А так, оставалось лишь сидеть на
балконе, пить горячий капучинно и, созерцая наступление осени, слушать
тишину. Она прекрасно осознавала, что сейчас одинока не потому, что ей
никто не нужен, а потому что она никому не нужна. Ни одной душе в этом
многомиллиардном мире.
Сколько было у нее таких же одиноких ночей, утр и дней, когда
никто ей не звонил, никто не писал, не стучался в аську или входную
дверь, когда всем вокруг вдруг стало на нее наплевать, и даже какой-то
настойчивый поклонник, вдруг решил перестать ей докучать, а самая
болтливая подружка вдруг уехала в отпуск, и даже дворняга за углом,
которая лучше всяких там подруг и поклонников понимала ее, провожала по
утрам до работы, а она подкармливала ее, редко, конечно, но
подкармливала, и собака была безумно благодарна, виляла хвостом и
искренне, так, как умеют только животные, радовалась; даже она – эта
дворняжка, убегала куда-то, провожала на работу кого-то еще и оставляла
ее в одиночестве, каком-то бесконечном одиночестве, так, чтобы она
чувствовала себя самой одинокой из всех одиноких живых существ
планеты...
А еще были времена, когда она была одна даже не час, не два, а
может и дни, и недели... Она уезжала на свою дачу, старенькую такую, со
всеми этими атрибутами старой дачи – отсутствием горячей воды, паутиной
на потолке, толстым слоем пыли на старом поцарапанном серванте... Там не
было ни косметики, ни туфлей на шпильках, там не было компьютера, а
старый черно-белый телевизор показывал только ОРТ и то с помехами. Но
зато там была такая большая печатная машинка; и вот приезжала она в эту
заброшенную дачу, никто из соседей даже не знал, что она приехала, никто
из друзей не мог ей дозвониться, и ни одна живая душа даже предположить
не могла где она, как там она, что сейчас делает, как живет, чем
дышит... А она погружалась полностью в свое одиночество, зажигала свечи
(а свечей у нее было сотни, и именно это отличало эту дачу от миллиона
остальных, там везде – на крохотной кухоньке, на столе с печатной
машинкой, на стареньком поцарапанном серванте, и даже на полу – повсюду
стояли свечи); и вот горели эти свечи, а она печатала – это была ее
разрядка, она практически не ела, мало спала и печатала, печатала... Это
были ее шедевры, которые она любила перечитывать, сидя дома на кресле с
бокалом белого вина в одной руке и сигарой – в другой; она творила для
себя, чтобы потом, вернувшись в свою привычную размеренную жизнь,
вспоминать это одиночество, немножко грустить, а потом вновь
возвращаться к работе, к привычной жизни, но уже с маленьким зарядом
оптимизма. И жить становилось легче и веселей.
А ведь, сколько было одиноких ночей!Именно таких одиноких,
когда он обещал прийти, но не то что не приходил, а даже не звонил,
бросал короткую смс-ку, что на работе задержали и ночевать будет у
себя... Она точно знала, что завтра утром он придет, может, даже с
цветами, но сейчас этой ночью она одинока настолько, что готова была
плакать в подушку, выть на луну... Она вставала с кровати, звонила
подруге, говорила всю ночь, жаловалась, подруга качала головой,
выслушивала ее душеизлияния... И не смотря на ее поддержку, без него
было безумно одиноко и мечталось лишь о том, чтобы он был рядом. А
больше ничего и не нужно...
И сидя на балконе, под открытым небом и утренним осенним солнцем,
с большой, но уже пустой кружкой, которая все еще хранила тепло, она
смотрела на землю, по которой расстилался ковер из опавших листьев, и
мечтала, что когда-нибудь станет птицей и улетит далеко-далеко от этой
будничной суеты; а в это время город постепенно оживал, просыпался,
сладко зевал и шел на кухню за своей утренней порцией кофе, и кто-то
обязательно думал: «А как она там, наша ранняя пташка, которая любит
вставать с рассветом и смотреть в небо?», начинал волноваться, что вдруг
сегодня, именно сегодня, она не встала с первым лучом солнца, бежал к
телефону, дрожащими пальцами набирал ее номер и, услышав ее бодрое аллё,
облегченно вздыхал и говорил себе, что больше на работу на ночь –
никогда и ни за что, и в душе, там, куда никого никогда не пускал,
признавался самому себе – что без нее ночью был ужасно одинок, так, как
никто на свете...
